Округлые мотивы наплывают друг на друга, захватывают живописное пространство, создают сложные композиции. Символы, петроглифы, палимпсесты ведут загадочную речь, выраженную в визуальной образности. Блестящее понимание искусства прошлого вступает в эмоциональный диалог с мироощущением автора.
Кому-то на свете
Суждено столь долго прожить?
Вовек не сотрется
Сей кисти начертанный след,
Сей памятный дар, — а все же…
Легендарная танка Мурасаки Шикибу. Отвлеченная и в то же время эмоциональная, она создает настроение, — настроение, без которого даже самому вдумчивому зрителю не под силу понять глубину простых, на первый взгляд, образов работ Владимира Рябчикова.
Кто он? Почему одновременно и легок, и сложен, и элитарен, и доступен?
Владимир Рябчиков — художник талантливый и заслуженно успешный. Успех пришел к нему рано, когда началась выставочная деятельность этого умного, отточенно-тонкого живописца, в совершенстве владеющего техническим мастерством, но неизменно приносящего это мастерство в жертву свободного полета интеллектуальной фантазии. С 1988 года он начал свою выставочную деятельность, — теперь же его участием отмечены более двухсот групповых и индивидуальных вернисажей, а его работы украшают государственные музеи и частные коллекции в России, Европе, США.
Такова часть сугубо фактическая (даже — фактологическая). Что же дальше?
Сам Владимир говорит о себе так:
«Созерцание и задумчивость — вечные мои спутники. Все, что есть вокруг, уже наполнено глубоким смыслом, — мне нужно было только войти в резонанс, погрузиться в спокойствие и умиротворение».
Допустим, что сам художник воспринимает свое творчество в рамках спокойствия и умиротворения. Однако — насколько совпадает его взгляд на свои работы со взглядом, принесенным вчуже?
Картины Владимира поют на не слишком знакомом нам языке. Их сложная лессировка привносит в работы совершенно уникальный эффект «внутренней» объемности. Эти холсты не призывают зрителя вступить в диалог с автором, — прямо наоборот, они отсылают нас в сложный, многомерный авторский мир, где даже пластическое решение каждой из работ не выходит вовне, но уходит — внутрь, в глубь живописного пространства.
Просто — и сложно.
Абстракция — и символ. Но абстрактный символизм Рябчикова, если вглядеться в него попристальнее, куда более реалистичен и предметен, чем кажется на первый взгляд. Отличным примером здесь может служить, как минимум, элегантное и несколько эзотеричное полотно «Reality». Забавные головки «комнатных» собачек, создающие «верхний» композиционный центр, накладываются на основу композиции, — палимпсестный, покрытый загадочными, несуществующими в реальности письменами золотисто-коричневый слой, эффект «выстаренности» которого подчеркивается характерными для данного периода творчества Владимира мотивами декалькомании, придающими работе неожиданную и сильную эмоциональность. Но и «собачьи портреты», элегантно и сложно выполненные в технике древнеегипетской фрески, превращают забавное, смешное создание в осовремененный символ «властителя мертвых» — шакала Анубиса.
Письмена… Они становятся композиционной основой для многих представленных на этом вернисаже работ. Они завораживают, захватывают наше зрение на глухом и словно отлакированном фоне строго, отцентрованной в отношении живописного пространства картины «Next Text», создают изящный иератический фон для самых символичных и далеких от абстрактных решений полотен «Fata Morgana» и «More and More», — но именно в этих работах, переходных от раннего, символического периода творчества Владимира к периоду нынешнему, абстрактно-символическому, эти мотивы, в сущности, декоративны. Зато вполне конкретны мотивы лимонов и мидий в «Next Text», плавно перетекающих, в своей едва намеченной, но от того не меньшей визуальной явности, в выразительную символику «More and More».
«Уходящий» эффект… Легкий, забавный, коммерчески удачный в чисто символистской «Fata Morgana» и мистически сложный в отцентрованной посередине композиции (ОЧЕНЬ нехарактерный для мастера «двойной», двойственной центровки Рябчикова, он наводит нас на романтические мысли о «городах без возврата» Серебряного века (что, опять-таки, характерно для Владимира, начинавшего свое творчество в символизме, вступающем в мощный и смелый диалог как со старинной японской техникой гравюры эпохи упадка самурайской культуры «укие-э», так и со всей мощью и многогранностью европейского Серебряного века). Он тяжел, сложен и откровенно мистичен (при общей легкости и нестандартности восприятия, уводящего нас в чисто оккультистский, средневековый, жестко отцентрованный композиционно и предельно загруженный колористически «Контакт». Впрочем, те же ориентальные символические мотивы в «Предчувствии» несут принципиально иную роль, — здесь они несколько смазаны, дабы вступить в своеобразный, чисто «литературный» контакт с левой, ничуть не уступающей по силе правой, более сложной визуально и более характерной для раннего периода творчества Владимира стороной тонкой, ориентально неоднозначной композиционной части работы, поэтичность которой подчеркивается не только ориентальными мотивами «любования месяцем», но и небрежно вплетенной в абстрактную мозаику женской фигурой «прекрасной дамы эпохи Хэйан», вот уже много лет представляющей в работах Владимира отстраненное и совершенное чувство прекрасного.
К той же, ориентальной концепции относятся и самые совершенные стилистически из представленных Владимиром на вернисаж работ, — диптих «Вопросы – Ответы» и «Путешествие к свету» . Петрография, которой художник увлекается теперь, перетекает в завораживающую колористику образов, являющих собой то ласковые, успокаивающие и поэтичные мотивы детского рисунка лодочки, небрежно и легко вплетенного в чисто абстрактный, неповторимый по нежности алых оттенков пейзаж, горизонтально пересеченный двумя параллельными чертами, сообщающими композиционному решению картин неожиданную глубину решения, то, напротив, агрессивные, беспощадные, очень маскулинные вертикальные, — но при этом не навязчивые, а как бы намеченные тушью вертикальные мотивы свай, гниющих на фоне сливающихся моря и неба, выписанных яркими и отчетливыми плоскостями, сочетающими тончайшие оттенки охры и вкусные, экспрессивные багрово-красные тона.
Тот же самый «мозаичный» эффект достигает предела в изысканной пластической концепции «Отражения», одной из немногих работ Владимира, стилистически и фактурно решенной в пластике «вовне», — причем эмоциональный центр этой работы, тревожный и поэтичный, захватывает зрителя прелестью огонька далекого корабля, — и только потом мы осознаем, что перед нами — полуосвещенное лицо человека, фигура которого кроется в сложных построениях стилизации под конструктивизм 1920-х годов. Впрочем, подобные постмодернистские игры всегда были характерны для художника, втянутого в сложный и таинственный «равный» диалог со всем колоссальным контекстом мировой художественной классики, — лучшим примером чему служат работы «Полифония» и «Октава», очень по-разному — от классического, поэтичного символизма, безупречно выверенного в нежнейшей, пастельной тональности и тончайшей прорисовке вертикальных образов святых с наскальных фресок древней Византии и до куда более мощной в цветовом, как бы «прорезанном» вертикальной алой чертой и одновременно чертой графической, черной, горизонтальной темы наскального рисунка — определяющего чисто интеллектуальное направление мысли автора, в большинстве иных полотен только небрежно подчеркнутое снова и снова задевающими наш взгляд полусмазанными текстами. (Не стоит пытаться их разгадать, — эти письмена — всего лишь намек на таинственные рукописи на неизвестном нам языке, тем они и хороши). Поймем мы их? Можем понять? Ответ кроется в таинственной, символистской многогранности композиции «Фабула», где колористический «внешний» центр лишь отвлекает наше внимание от центров иных, — разбросанных по живописному пространству работы, загружающих его практически до предела и наполняющих все новыми смысловыми решениями.
Когда же Владимир Рябчиков втягивает нас в интеллектуальную игру — а когда предельно честен с нами? Честен до боли, до психологической и душевной обнаженности? Категорически — в мучительно сильной, решенной в противостоянии двух враждебных в цветовом отношении и состоящих в жестокой, очень личной гармонии-войне плоскостей прекрасной «Эмблемы». И столь же категорически — в «абстрактных натюрмортах», принадлежащих к единой серии. «Толкование», «Трактовка» , «Relax» и «Re Flecks». Там, где сложная, богатая колористика служит целью для еще более богатой орнаментации, где эффект «декалькомании» обращается в остроумные и внезапные эмоциональные центры работ, где округлые, наслаивающиеся, наплывающие друг на друга мотивы кажутся отвлеченными, — но в действительности оказываются более, нежели конкретными изображениями предметов, доступных каждому из нас. Усложнить простое, упростить сложное, совместить мысль и эмоцию, символ и его реальное воплощение, — что может быть легче, что может быть труднее?
«Мои персонажи находятся в собственном пространстве. Они далеки от суеты и обыденности. Им не надо доказывать и призывать, они — вне времени», — говорит Владимир, — и он, как и положено истинному художнику, честен перед зрителями.
Нам же остается только войти в мир этого «опоздавшего к лету», но не опоздавшего к схватке со временем элегантного пространства, исполненного скрытой глубины, призывающего зрителя — и самого опытного, и самого искушенного — разделить с художником эту поразительную глубину восприятия.
Нана Эристави, искусствовед.